На минутку задумался, тряхнул кудрями:
— Нет, не то. Он даром не рискнет копейкой. Что ж тут такое?
Отставил бутылку в сторону, помял кудри в ладошке, пояснил удивленно:
— А ведь понравилась ты ему, стало быть...
Мы пили вино с Яковом и целовались, и я даже трезвела от вина, верьте, пожалуйста.
Мы уговорились снова увидеться в сквере.
Я не знаю, почему так в жизни бывает, что счастье — как лодка в море: маленькая, одинокая она, и вечно ее водой захлестывает? Снова обманул меня Яша, не пришел.
Я уж и поплакала немного в том сквере, когда увидела: хромает по дорожке Адриан Егорыч Желтухин. И фрак на нем черный, и котелок черный, и весь он, будто тощий, блестящий, перелинявший грач.
Сел рядом со мной, потыкал в песок палкой, справился:
— Замуж за меня пойдешь?
Выслушал, что я сказала, качнул головой:
— Ну да — я знал.
Вздохнул:
— Глупа еще. Счастье в помойку кидаешь.
— Почему счастье, Адриан Егорыч?
Он покашлял осторожно, ответил, вытирая испарину на крупном лбу:
— Скоро сдохну, всем видно. Чахотка душит. И дом, и деньги — все тебе. Тогда и живи с Яшкой. Тогда мне все равно.
Поднялся было, потом снова сел, добавил с усмешкой:
— Конечно, со мной жить — мучиться. Ну, недолго. Через год помру. Не надумала?
Повернулся ко мне всем телом, сообщил, блестя нездоровыми глазами:
— Сын нужен. Красивый. А ума у меня на троих хватит.
Уже уходя, кинул через плечо:
— Яшка с девицей путается. С худой такой, долгоносенькой.
Не прощаясь, приказал:
— Ты подумай все же. Вот что.
И добавил, как на чай дал:
— Заходи, ежли что. Рад буду.
* * *
В воскресенье я пошла на Пресню, повидать Яшу. Пусть он скажет, что не любит меня, и тогда я постараюсь больше не думать о нем, о моем принце в мастеровой фуражечке.
Яша сидел на своей железной коечке, читал книгу. Увидев, что вошла, скорей поднялся, поцеловал меня, посадил на колени. И мы молчали, радуясь, что опять вместе.
Потом позвал:
— Пойдем во двор. Покажу что-то.
Я не хотела идти, но он уже накинул на плечи пиджак и потащил меня из комнаты.
Во дворе, возле конюшни, стоял домик с двускатной крышей, собранный на винтах.
Яша отомкнул замок, поглядел на меня загадочно, будто говорил. — «Ну, сейчас ахнешь!» — и полез в домик.
Вскоре дверь распахнулась, и на землю, точно живые цветы, посыпались белые, желтые, сизые голуби. Они заворковали, завертелись штопором, заукали нежно, вроде тоже душа есть.
А я смотрела на них, и в сердце было смутно и горько, даже не знаю отчего.
Глаза у Яши сияли, он налил в лоханку воды, насыпал пшеницы и поминутно спрашивал меня:
— Нравятся, а? Нравятся?
Я отвечала «нравятся», и это была неправда, хотя я и не понимала, — что тут плохого?
А Яша указывал то на одну, то на другую птицу, восклицал, светлый от радости:
— Вот — гривун. Он на сто сажен клубок разматывает. И вёрт у него — ровные петельки, всё одно, как старушка шерсть вяжет. А этот — совсем иной голубь! Он в горе́ по пятнадцать часов стоит, и больше может. Ты веришь?
Я кивала головой, только ничего не понимала: какой «верт», какая «гора» и зачем это все ему нужно?
— Согнать тебе голубей? — спросил Яша и тут же замахал фуражкой, засвистел, поднял всю стаю в воздух и стоял, задрав русую голову, как маленький, увлеченный мальчишка.
— Смотри! Смотри! — закричал он вдруг. — Гривун клубок мотает! Красиво-то как!
Какой-то голубь отпал от стаи и, вертясь через голову, рушился вниз, вырисовывая петельки.
Яша посмотрел на меня пристально, сказал очень твердо, будто весил каждое слово:
— Рыбам — вода, птицам — воздух, а человеку — весь мир. Разве неправда?
Потом указал на другого голубя, забравшегося так высоко, что даже не видно было, как крыльями машет:
— Видала, в какую гору ушел? Весь день простоит. Занятно, а?
— Гули да гули, ан и в лапти обули... — сказал кто-то за моей единой, и я вздрогнула от этого скрипучего голоса, такого, точно ножом по стеклу провели.
Адриан Егорыч чему-то криво улыбался, вот так, знаете, как улыбаются, когда видят чужой порок или глупость и рады им. И все смотрел на меня, щуря глаза, точно нам двоим с ним один секрет известен.
Яша даже не повернул головы к Желтухину, объяснил:
— У каждого своя радость, Адриан Егорыч... А бедность — что ж, не порок, говорят.
— Бедность не порок, а вдвое хуже, Яшка.
Присел на скамеечку, усмехнулся:
— Твои пожаловали.
Я посмотрела на забор и увидела — там гроздьями прилепились мальчишки, тоже задрали головы и молчат, будто онемели в удивлении и радости.
Яша подошел ко мне, посадил на скамеечку, сел рядом.
Адриан Егорыч выговорил с укоризной:
— Гол, как кол, а в голубей играешь...
— Играю, — согласился Яша. — Кто рублем играет, кто водкой, а я — голубями.
В это время подбежал маленький мальчишка, зашептал, картавя:
— Ты пъодай мне, Яков, того, буъого. Я тебе за него гъивенник дам.
— Что ты! Что ты! — возмутился Яша. — Мне бурый, сам знаешь, как нужен!
— Ну, тогда сеъого, а?
— И серый не продается, Левушка, — отказал Яша. — Хочешь, Солдатика так подарю? Вон того, на коньке.
— Подаъи! — обрадовался мальчик, — Я тебе тоже что-нибудь хоошее сделаю...
Пока Яша загонял и ловил птицу, Адриан Егорович насмешливо щурился, и его серые губы тихо дрожали.
— Все черти — одной шерсти, — бормотал он, боясь говорить громко, чтобы не закашляться.
Когда мальчик ушел, а Яша присел на скамейку рядом, Желтухин сообщил непонятно кому:
— На красивого глядеть хорошо, а с умным жить легко.
Кажется, впервые за все время Яков свел брови к переносице, пристально посмотрел на Желтухина и промолвил:
— Шли бы вы, Адриан Егорыч, домой... Нездоровится вам.
— Мне что ж... я пойду, — отозвался Желтухин, но продолжал сидеть, и на его лице, как грибы-мухоморы, цвели красные пятна.
Яков пошел к голубятне и стал запирать ее. А Желтухин спросил меня:
— Ты только одно скажи, Наталья, — надеяться мне или нет?
Я не знала, что ответить, и растерянно пожала плечами.
Желтухин почему-то обрадовался и тут же ушел.
Потом мы сидели с Яшей в его комнатке, я отвечала ему невпопад и все думала, думала... О чем? Сейчас и вспомнить трудно — о чем. Верно, о том, что Яша — мои бедный принц — несерьезный и неверный человек и как же стану жить с таким мужем? Господин Аполлонов узнает об этом и откажет от места, а Яша опять будет встречаться с той, долгоносенькой, и изменять мне.
